Marija Starosta. Apie tai, kaip mes gyvenom tarp savų, arba apie Kauną rusiškai

Knygoje, kurią autorė Marija Starosta vadina dokumentine proza, ​​pasakojama apie tarpukario ir pokario gyvenimą prestižiniame Kauno rajone, name pagrindinėje miesto gatvėje – Laisvės alėjoje. Šis namas ir yra vienas knygos veikėjų. Per namo aprašymą pateikiama ne tik šalies istorija, bet ir miesto gyventojų portretai, jų kasdienybė – tų, kurie jame gyveno prieš karą ir buvo ištremti, bei atvažiavusiųjų – totorių, žydų, rusų, kurie apgyvendinti komunaliniais butais paverstuose namo apartamentuose. Kūrinio pasakotojos, Krymo totorės Amine šeimos istorija – dar viena „savo tarp savų“ istorija. Knyga griauna tam tikrus stereotipus apie „lietuvišką“ Kauną, nes pateikia istoriją iš skirtingų jame gyvenusių tautybių žmonių požiūrio taško.

Toliau pateikiame knygos ištrauką originalo – rusų kalba.

- - -

Документальная проза – так определяет автор свою книгу. Мария Староста рассказывает о межвоенной и послевоенной жизни в престижном районе Каунаса, на главной улице города - Лайсвес аллее. Герой книги – Дом. Судьбы жильцов раскошной предвоенной квартиры и жителей переполненной коммуналки описаны молодой обитательницей одной из комнат поселившейся здесь в первые послевоенные годы семьи . Однако рассказчица малозаметна в сюжете книги. Амине дает возможность читателям увидеть мир ее глазами, но не диктует условий прочтения иногда сурового, чаще ностальгического, иронического, легко читаемого текста. В первой главе книги описан нарядный, романтизированный, полный запахов лип и красивых людей город. Вторая глава заставляет выйти из зоны комфорта и задуматься, как жили в послевоенном Каунасе вернувшиеся из ссылки или не по своей воле попавшие в город жители. Из повествования выясняется, что рассказчица Амине – крымская татарка. История ее семьи – еще одна история «своих среди своих».

МАРИЯ СТАРОСТА

Из книги «О ТОМ, КАК МЫ ЖИЛИ СРЕДИ СВОИХ, ИЛИ О КАУНАСЕ ПО-РУССКИ» 2018

КАУНАС ПОСЛЕ ВТОРОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

После Второй мировой войны красивый и уютный Каунас обживался заново, постепенно заполнялся новыми жителями. Будто бы сотни тропинок вели к городу. По ним из разных мест шли пешком, приезжали на поездах, автомобилях и бричках различные люди – кто на окраину, спрятаться, кто в домик попроще, кто в роскошную квартиру или особняк, полные добра, брошенного спасавшимися от новых властей жителей Литвы или отобранного у репрессированных семей. Каждая дорога, тропа, тропинка, ведущая в город, говорила, кричала о своей беде. Направлялись в Каунас пешком, тряслись на телегах, катились на велосипедах литовцы и уцелевшие евреи, местные русские и поляки. Приезжали на поездах и военных машинах назначенные на службу офицеры после только что закончившейся войны. Прибывал оставшийся без дома после той же войны люд из самых отдаленных краев страны советов, к которой только что насильно присоединили Литву. Новые жители города, бывало, бежали от голода и преследований там, на родине, к боевым товарищам, сообщавшим в письмах о неголодном крае. Земля была незнакомая, пугающая. Прибывающие люди не сразу понимали, что попали в недавнюю столицу, европейский край, далекий по традициям, отношениями между людьми, быту от привычных советских городов, городков и деревень, в которых они выросли уже при советской власти. Знали, что едут в советскую страну. У большинства новых русскоязычных жителей города жизненный опыт ограничивался советской школой, в которой они учились, улицей, на которой они выросли, и войной, на которой они воевали. Эти люди долгие годы только что-то слышали о репрессиях, депортациях и вывозах литовцев. Они не очень разбирались, почему пустуют квартиры в городе, куда делись жители из ухоженных домов и особняков. В те годы интересоваться такими вопросами было не принято, страшно. Новые жители знали, что город полон врагов.

Страх продолжительное время был многоликим, многозначным, многонациональным и отдельно – литовским, отдельно – русским. В Литве советские офицеры все еще жили военным героизмом. Недавно закончившаяся победой война, враги народа на расстоянии вытянутой руки, сталинские идеи. Все это не позволяло расслабиться, начать жить не по фронтовым порядкам, присмотреться к обитателям той земли, на которую они попали. Четкое разделение по сталинским заветам на народ и его врагов еще долгое время определяло сознание тех, кто пришел защищать литовскую землю от самой себя. В послевоенном Каунасе советские офицеры, в основном славяне, себя считали элитой. В первые послевоенные годы они жили в рамках жесткой градации, непривычной для терпимого и доброжелательного многонационального Каунаса. Эта градация не была официальной, но четко ощущалась всеми жителями города. Высшей кастой себя назначили офицеры советской армии, затем следовала городская номенклатурная власть – в первые послевоенные годы – русские и евреи, в начале пятидесятых годов их место заняли проверенные литовцы из тех, кто не был «буржуазным националистом». Ступенькой ниже – городские жители. С неким удивлением советской офицерской элите приходилось признавать литовцев – они лечили, были образованными инженерами, разбирались в финансах, строительстве и других важных областях жизни. В этой градации не учитывалась каунасская творческая интеллигенция. В творческой среде были свои законы и свои отношения. В послевоенные годы в этом кругу редко встречались инородцы.

Евреи располагались ниже в городской табели о рангах, чем офицерская элита. Однако с ними тоже приходилось считаться – и элите была нужна помощь медицинской профессуры, ларинголога профессора Арбамовича, гинеколога Вощина и других каунасских медицинских профессионалов.

У городских жителей закрепились свои правила сосуществования – не замечать друг друга. В послевоенном Каунасе русскоговорящие существовали отдельно от обособившихся от них литовцев. Тут сохранялось право рассказывать насмешливые, часто мифические истории друг о друге. Литовцы рассказывали анекдот первых послевоенных лет – историю о том, как на бал в городской Дом офицеров, недавний культурный центр литовской армии «Рамове», явились офицерские жены в немецких пеньюарах и ночных рубашках, не сомневаясь, что на них вечерние платья. Подобную историю как быль рассказывала госпожа Эляна, мама Аушрине. В Воркутинском лагере на новый 1946 год «жены вертухаев» вырядились в привезенные мужьями из Германии ночные рубашки. Молоденькие девушки и женщины из Литвы были назначены вымыть и убрать зал к встрече Нового года. Они веселились от души, увидев нарядных «дам». Среди заключенных лагерниц из Литвы были и такие, которые недавно носили туалеты, присланные прямо из Парижа или сшитые в Каунасе по европейским лекалам, знали толк в моде и нарядах, украшали своим присутствием рестораны и гостиные временной столицы Литвы.

Новые жительницы Каунаса смеялись над тем, что литовки даже в лавку ходят в шляпках. Однако вскоре эту привычку переняли, свои первые дизайнерские ошибки исправили. Привыкшая в годы независимости к парижским модам Лайсвес аллея опять расцвела прелестными женскими шляпками. Молоденькая мама Амине тоже щеголяла в малюсенькой шляпке на затылке. Очень быстро она освоилась с этой деталью туалета. К шляпке полагалась сумка-ридикюль с плоской ручкой. И она появилась у мамы.

Одной из основных идей новой власти оставалась старая как мир истина завоевателей – «разделяй и властвуй»! Она замечательно реализовалась в жизни города – везде были границы – между литовцами и русскими, между русскими и другими национальностями, между коренными каунассцами и приезжими, между советским офицерством и прочими жителями города. Кастовость эта сохранялась более десятилетия и стала ослабевать лишь к началу шестидесятых годов. Ее границы жители города переходили с недоверием и брезгливостью во всех направлениях. Русский ли встречается с литовкой, еврей женится на русской, в офицерскую семью войдет нацменка, подружится литовская и русская семьи – все скандал или же неодобрение близких и соседей. В свою очередь русскоговорящее общество выделяло группы, стоящие ниже русских в этом негласном отборе. В последней строке табели – нацмены – «национальные меньшинства». Так их с долей презрения называла советская власть. Офицерская элита, привыкшая на фронте видеть в плохо говорящих по-русски парнях из восточных регионов страны советов только быдло, активно культивировала такое отношение к разными путями попавшим в город армянам, чеченцам, татарам. Офицерские жены и дети это презрение переносили на улицы города и в русские школы. Литовцы помнили, что охранниками в столыпинских вагонах, вывозивших в лагеря местное население, были «монголы» из НКВД — особенно жестокие и свирепые азиаты. В городе насаждалось настроение страха, пренебрежения, безразличия, игнорирования друг другом жителей различных национальностей. Такой была национальная политика страны советов – всех со всеми рассорить, столкнуть и управлять униженной массой.

Более чем через десятилетие, к началу шестидесятых годов, постепенно наступило новое время, когда табель о рангах изменилась – произошло перераспределение. На первый уровень вышли завмаги, зав. базами, зав. отделениями в больницах, чуть позже к ним присоединились – ректоры, деканы разных факультетов и зав. кафедрами. И теперь уже стало неважно – литовцу ли, еврею, русскому или даже лицу кавказской национальности нести коньяк, конверт с деньгами или нечто материальное. К тому времени литовцы и русские начали пересекать национальные границы и на городском уровне. Многие русские в Каунасе заговорили по-литовски, а литовцы уже давно были приучены к тому, что без русского языка сложно. Да и в школе было такое большое количество часов русского языка, что волей-неволей его выучишь. Литовцы, и русские разобрались, что все скованны одной цепью. К годам семидесятым случались редкие межнациональные браки. Однако такие события все еще вызывали сильнейшее неодобрение со стороны старших в семье. До войны в Каунасе межнациональные браки редкостью не были. Образованные и воспитанные русские барышни, попавшие в Литву после Октябрьской революции, попадали в литовские семьи и становились замечательными женами и матерями.

Жизнь в недавней столице Литвы очень скоро стала по-советски прозрачной. Престижные квартиры в центре города превратились в переполненные коммуналки. Все на глазах у всех, все на виду – кто с кем, что по чем, на кого донести. Советская послевоенная жизнь Каунаса стала похожа на жизнь всей страны советов. Каунас заполнялся, оттаивал, история продолжалась.

Первые послевоенные годы:
ТАТЬЯНА: - Аминочка, вы же знаете, что наша семья староверская. Жили в Ужусаляй несколько поколений нашего рода. Работали много, держались строго, община была закрытая, чужих даже водой не любили угощать. Но дворы были богатые, у всех земли, скот, дома хорошие. Мои старшие сестры ходили в литовскую школу, русская была далеко, в Каунасе. Отец говорил, что важно образование получить – живем-то в Литве. Всегда мы себя чувствовали русскими Литвы. Потом пришли советы. Жить стало очень тяжело. Войну пережили трудно, особенно немецкую оккупацию. И расстреливали староверов, и в Германию на работы угоняли. Наша семья и тогда старалось сохранить староверские обычаи. В молельный дом ходили, друг за друга держались, поддерживали тех, кто победнее. После войны в Сибирь везли и литовцев, и русских, и поляков, и евреев. Староверов тоже не обошли вниманием новые власти. А тут как-то под утро прибежал сосед, узнал от кого-то, что вывозить будут нашу семью, в списки попали. День этот в нашей семье все помнят и дети наши знают – 17 июля 1945 года. Отец побросал шестерых детей на телегу. Мать хватала продукты и одежду. И перед тем, как стегнуть лошадей, отец бросился в хлев и схватил молодую свинью. Бросил в телегу к детям. Добрались до Каунаса, спрятались в Мураве, на окраине, в кустах орешника. До утра грелись в маминых юбках, а младшие под папиной сермягой. Лето, а ночи холодные были. Утром отец нашел брошенный дом, таких оказалось много на окраинах. Дом был разворован, без пола. Там пережили конец лета, осень и зиму. Весной, в половодье положили доски над полом и ходили по ним. Вода стояла в доме по щиколотки. Отец сколотил полати, на них спали. В середину укладывали свинью, а сами устраивались вокруг нее и грелись. Так наша Машка помогла нам выжить. Потом перебрались в город, к своим. Староверы жили вместе, на одной улице, в районе Жалякальнис. Построил отец своими руками кирпичный домик. Старшая сестра окончила вечерний институт, стала химиком-технологом. Помогла средней выучиться, а потом уже все сестры институты окончили. Все устроены, отец и мама давно ушли. Машку все помнят и благодарят! Не дала замёрзнуть в ту зиму!

Третья волна депортаций в 1951 году была названа «Осень». В эту осень красавица Регина, мать Виргинии – подруги Амине, переживала первую любовь. Было ей девятнадцать лет. Закончилось первое лето любви к Юстасу, впереди вся жизнь и греет мечта о медицинском институте в Каунасе. В город мечты Регина попала очень скоро. В Скряуджяй начиналась операция по депортации «Осень». Поздно вечером стукнул в окошко сосед из новых партийных работников. Не забывал, что мать Регины лечила его детей, а с братьями дружил с детства, семьи жили по соседству десятилетиями. И сказал сосед страшное – утром будут забирать молодежь, пришла разнарядка. Начинаются облавы. Юстас на велосипеде, с Региной на раме, до Каунаса тридцать километров летел стрелой. Успели, спрятались у тетки. Позже и семья Регины перебралась на далекую окраину города. Регина Каунасский медицинский институт закончила уже после смерти Сталина. И всю жизнь глаз не сводила со своего Юстукаса. Через десятилетия Амине обнимала Виргинию и слушала шепот у гроба мамы: «Всю жизнь его любила. Всю жизнь один он у неё был, всю жизнь помнила…».

Редко истории в литовских семьях подруг Амине заканчивались так трогательно. В Каунас семья Юлии – эссеистики, писательницы, собирательницы и хранительницы архивов памяти – вернулась через много лет. Мама Юлии добровольно отправилась в Воркуту. Случилась и такая история в то страшное время. Отец и жених старшей сестры мамы Юлии – Лаймы сражались в партизанском отряде. Лайма была связной. Жили в деревне под Биржай, в литовском партизанском крае. Лайме было шестнадцать, когда отца и жениха сестры расстреляли в деревне, на глазах у жителей, а сестру вывезли в лагеря, в Сибирь. В стране власть советская, соседи боятся даже хлебом с девчонкой поделиться. В город страшно идти, и там близких людей не было. Настрадалась, натерпелась и как только получила первую весточку от сестры, решила к ней пробираться – под Воркуту, в поселение Юнь- Яга. Было это в пятьдесят втором году. Добралась. Все равно пропадать, а с сестрой не так страшно. Там встретила свою судьбу – Юозаса. Детям рассказывала о Литве – об озерах в родном краю, о полях с желтыми одуванчиками, о городе Каунасе, в котором была однажды. Говорили дети дома только по-литовски, во дворе – переходили на русский язык. Дома на родном языке разговаривали и в других семьях – немецких, латышских, эстонских. Крымских татар в Воркуте не было, но в узбекском Маргилане родной дядя Амине, в три года вывезенный из Крыма, с мамой и сестрами говорил на крымско-татарском языке, а на улице – только по-русски.

(Амине жила на Лайсвес аллее и в детстве была очень далека от литовского языка – родного языка этой улицы. Заговорила по-литовски только после окончания университета и не знала тогда, что литовский язык станет ее рабочим языком и родным языком ее детей и внуков).
Лилия помнит вагон и поезд, в котором ее с мамой и трехлетним младшим братом из Беларуси везли в Германию. Маму немцы забрали на работы, детей пяти и трех лет, видимо, на перевоспитание. Было это в начале лета сорок четвёртого года. Позже об освобождении Вильнюса советскими войсками газеты писали: «Непосредственно перед штурмом города 163 самолёта Пе-2 и 51 Ил-2 нанесли бомбоштурмовой удар по основным узлам сопротивления противника». Состав, в котором везли Лилию, маму и брата, был разбомблен, разнесен. Развороченный бомбами поезд, вагоны, опрокинувшиеся на насыпь или вбитые друг в друга, перекрыли железнодорожные пути. Лилия помнит множество распростертых тел, каких-то людей в вагонах, из выбитых дверей вываливались те, кто мог двигаться. Вокруг был разбросан жалкий багаж. Мама Лилии с двумя детьми бежала вдоль состава, нырнула под соседний поезд и оказалась на вильнюсской улице. Здесь семья спряталась в угольном подвале дома у Остробрамских ворот. Лилия показывала Амине этот подвал через пятьдесят лет, было девочке в те военные дни пять. Выбрались через несколько дней из подвала, а в Вильнюсе советская власть. Так и спаслись от вывоза на работы в Германию. Работа для мамы нашлась в Каунасе, под жилье приспособили чердак дома на проспекте Саванорю. Выжили.

ВИТАЛИЯ: – Да, история занимательная, как мои родители попали в Каунас. Узнали страдание во всех видах. Отец ушел на фронт в девятнадцать лет и сразу же после бомбежки попал в госпиталь под Москвой. Опять фронт, опять был ранен, оказался на оккупированной территории, как-то выбрался, но запись в документах осталась. После войны вернулся к себе на родину, в деревню под Курск. Чистки среди гражданского населения страны советов продолжались долго. Когда отца через год после окончания войны вызвали в военкомат для выяснения, чем он занимался на оккупированной территории, стало ясно, что опасность близко. Все еще хорошо помнили вывозы кулаков из деревни. Их семья в те годы не пострадала, были деревенской беднотой. Однако хорошо запомнили, как происходило страшное действо. Собралась семья на совет, что делать, как спасать отца, куда бежать. В деревне жила литовка Бируте – раба любви. Когда-то еще до революции привез ее из Литвы солдат царской армии. Служил парень в Литве, на царской службе, и случилась у них любовь. После его смерти Бируте попробовала вернуться в родные Мажейкяй, но семья ее не приняла. Не простила такой свободы или предательства. Но, видимо, Бируте поддерживала связь с родственниками. Она и посоветовала спрятаться в Мажейкяй, в Литве. Отец и побежал. Как-то добрался до Каунаса, а тут очень серьёзные проверки. Он спрыгнул с поезда перед железнодорожным туннелем, пробрался на станцию, спрятался на путях, в вагонах. Так и скрывался дней десять, пока его не поймал путейский рабочий. Разговорились, разобрались, почему парень прячется. Он же помог отцу устроиться весовщиком. Отец год не уходил со станции, здесь же спал и ел на весовой. Потом решился выбраться в город. Какие-то документы выправил, нашлась официальная работа. Встретил маму, которая со старшей сестрой – инженером приехала в Каунас по распределению, после окончания Энергетического института в Москве. Да не было ни у них, ни у меня роднее города! Они по-литовски говорили слабо, а я редактирую литовский научный журнал – образование и знание языка позволяют.

ЛЮБОВЬ: – Наш отец был солдатиком молоденьким. После войны прислали в Каунас служить на аэродроме в Аляксотасе. Он из новгородской деревни, малограмотный, женился на местной русской из бедной семьи. Жили очень тяжело. Когда он ушел из армии, возвращаться было некуда. Под Новгородом все родные погибли. А здесь все свои – соседи литовцы тоже бедняки. Очень скоро он заговорил по-литовски. Никогда мы не различали – русские-литовцы. С соседками в лес по грибы и ягоды, потом на рынок – продавать. Так лесом и жили. Брат подрос, лет с пяти в лес ходил, семью подкармливал, уголь на станцию воровать с соседскими мальчишками бегал. На зиму дрова заготавливали, из леса ветки носили, а шишки тоннами собирали для топки. Был огород, что могли, сами выращивали. Мы с сестрой в огороде возились лет с трех - четырех, все умели, когда что сажать и сеять знали. Растили картошку, бураки, лук. Соседке картошку привозили из деревни, иногда продавала за копейки, чаще так давала. И с ней делились, чем могли. У неё тоже дети. И за детьми все вместе присматривали. Отец умер рано. Брат школы не закончил – он и мама работали. А мы с сестрой выросли как-то, она медицинский институт окончила, я – Вильнюсский университет, филологию. Все с детства говорили по-литовски и по-русски. Мне кажется, никогда мы не задумывались о национальности. Советское ли было сознание? Нет, на этой окраине скорее бедняцкое. Литовцы-соседи все деревенские, перебрались в город на фабриках и заводах работать, без образования. Да и родители мои не задумывались об идеологических проблемах – только бы выжить, детей вырастить. Да, вот вам и пример. Жили в старом доме, в каждой комнате по семье, жилье от фабрики получили. А в комнатах мебель была старинная, резная, громоздкая, вероятно, дубовая. Это убранство комнат занимало много места, не нравилось нам, что обстановка такая роскошная. Всем двором выносили из разных комнат и выставили под окнами буфеты, комоды, столы, стулья. На этой драгоценной мебели во дворе и проводили все вечера, пиво пили, в шашки играли. Зимой – под снегом, весной – под дождем мебель эта очень долго выдерживала все испытания. И никто не подозревал, что это – дорогие вещи, антиквариат. Так мало знали о жизни.

МАРИНА:- Амине, а моя мама пешком пришла из Пскова. В Пскове был невыносимый голод в первый послевоенный год. Она никогда не вспоминала об этом времени. Ей было семнадцать лет, жила одна, родители и брат погибли при бомбежке города. Мама просто собралась и пешком ушла искать новую жизнь, какую-нибудь работу подальше от голода, от разрушенного города. Родственников она не знала. Кто-то рассказал, что в Каунасе строят мост через реку Нерис. Дорожные работы тяжелые, но устроиться можно и место в общежитии дают. Мама была красивой девушкой, уже в Каунасе чуть позже окончила вечернюю школу. Там и с отцом познакомилась. Он преподавал историю в ее классе. Мама рассказывала, что ученики в школе были от тринадцати до пятидесяти лет. Занятия проходили в бывшей Русской гимназии на проспекте Витаутаса, а школа называлась Железнодорожной вечерней школой. С отцом они первое время жили на чердаке над каунасским автовокзалом. С жильем в городе было трудно, а у них – весь чердак. Рассказывали родители, что был у них стол и стул, а вместо кровати приспособили снятую с петель дверь, положили на кирпичи. Чердак был большой, зимой промерзал насквозь. Мама вспоминала, что первые послевоенные зимы были очень снежные и холодные. Нет, мы не чувствовали никакой изоляции. Родители жили как все, вначале очень трудно, потом ушли с чердака, получили комнату. Мама нашла работу медсестры, отец преподавал в школе и институте. В войне он не участвовал по возрасту, но умер рано, от сердечного приступа. Был очень замкнутым, сдержанным человеком. Встречались родители с друзьями редко, очень много времени мы проводили дома. Нас с сестрой оберегали от всех. Семья была дружной, может быть, невеселой, но плечо друг друга чувствовали всегда.

Мама Ольги была прислана в Каунас по распределению после окончания Московского финансового института. Она приехала в город вечером, пришла на завод, где получила адрес дома, ключи и объяснение – пойти в дом, найти квартиру и выбрать себе любую комнату по вкусу. Молоденькая специалистка со страхом пришла в чужой дом в чужой стране, нашла самую дальнюю, как ей показалось самую безопасную комнатку в пустой, гулкой ночной квартире, притаилась до утра, а утром сообщила на заводе, что устроилась в квартире номер три Главного дома на Лайсвес аллее. В комнатке стоял диванчике на гнутых ножках, остальные комнаты она так и не решилась осмотреть. На кухне вскоре появился маленький посудный шкафчик, который на долгие годы определил ее место в квартире, доме и городе. Он был первым среди будущих шести таких же фанерных коробочек на этой европейской белого кафеля кухне, означавших очаг и начало жизни в Главном доме.

В Каунас возвращались бывшие вынужденные переселенцы-литовцы. Свекровь Амине, Анастасия Францевна (Стасе, дочь Пранаса) родилась в Гатчине, под Ленинградом. В годы Первой мировой войны литовская семья, как и многие другие, была переселена из городка Мариямполе под Санкт-Петербург, бежали от «Кайзера», так говорила пережившая похожую историю пожилая соседка Амине. Отец Стасе – инженер-путеец работал в Петербурге на железной дороге. В Гатчине у семьи был красивый дом с садом. Февральскую революцию семья пережила в ожидании каких-то перемен. Когда началась октябрьская революция, решили переждать несколько месяцев, пока все беспорядки и бунты закончатся, и возвращаться в родную Литву. А добраться до родины стало невозможно. Независимая Литва закрыла свои границы от пугающего новообразования – Советской России. Ждать пришлось двадцать лет. В Гатчине родились дочки. Родители в Литву вернулись в сороковом году, и поселились в Каунасе. А сестры остались в Гатчине еще на год. Младшая Мария о школе рассказывала: «Мы учились в гимназии». Амине представляла петербургских гимназисток в форменных платьях и длинных нарядных гимназических фартуках. Учились сестры в советской школе. Дома они были примерными католичками, говорили по-литовски, по вечерам перед сном читали молитвы и надеялись, что можно будет вернуться домой, в Литву. Политические события в головках красивых сестёр отражались очень странно. Они гордились тем, что жили рядом с Императорским дворцом. Стасе в семидесятые годы серьезно заявляла, отстаивая свое высокое происхождение: «Моя бабушка царю Николаю II ворота открывала!». Они рассказывали, как элегантен был белый генерал Краснов, который освободил Гатчину от красногвардейцев. Они с восторгом вспоминали о полетах и тренировках в тридцатые годы на Троцком аэродроме советского летчика Валерия Чкалова. Сами они многие из этих событий помнить не могли, но воспитанием сестер занималась бабушка Анеле в духе и традициях приличной буржуазной семьи, как саму ее наставляли в небедном литовском доме на родине. Бабушке Анеле важнее всего была прямая спина и хорошее воспитание девочек для возвращения на родину, в Литву. В рассказах бабушки смешались цари, революции, белые и красные генералы. Главное в образовании девочек была музыка, манеры. Бабушка стремилась оградить их от соседской детворы – в кругу семьи говорить по-литовски, научить католическим молитвам, уметь содержать дом в идеальном порядке. Все эти традиции сохранились позже и в семье Стасе, в Каунасе – воскресные обеды, сервизы и хрусталь, блюда по рецептам бабушки, крахмальное столовое и прочее белье. Домашние молитвы по переезде в Каунас сменились обязательным посещением костела. Бабушку похоронили перед отъездом родителей на родину на Гатчинском кладбище, рядом с давно ушедшим дедом. Родители отправились в Каунас, как только появилась возможность. Обустроившись в Каунасе, они ждали дочерей, младшая должна была окончить школу, старшая присматривала за ней.

Однако произошло непредвиденное событие. Старшая Стасе влюбилась в соседа, в семнадцать лет родила сына, но замуж выйти не успела, жених был призван в армию, попал на советско-финскую войну и погиб в первый же фронтовой месяц. Сосед был русским, из бывшей купеческой семьи. Как сохранялись все эти признаки происхождения, важные для родни, разобраться было трудно. Сын у Стасе родился осенью, а в начале лета молоденькие сестры, бросив дом, не завершив школьное образование Марии, бежали в Литву. Сестры сообразили, что больше задерживаться в Гатчине нельзя, почему-то посадили шестимесячного сына Стасе Виктора в ведро и пешком пошли в Ленинград. Каким-то чудесным образом попали на поезд до Литвы и, наконец, добрались в середине июня до родины, до Каунаса, к маме. Бабушка и дед остались на кладбище в Гатчине. Вторая мировая война пришла в Гатчину в день, когда в школе, которую так и не закончила Мария, проходил выпускной бал.

Советские офицеры прибывали в Каунас для несения службы. Историю семьи Галины Михайловны, жены полковника Зубцова, занимавшего самые высокие посты в военном и городском руководстве города, расскажет Амине. В восьмидесятые годы она услышала, дополнила воображением и деталями из рассказов других высокопоставленных жен это повествование. Амине случайно попала в гости к хозяйке роскошной квартиры на Лайсвес аллее, сопровождала приятельницу хозяйки и тетушку мужа Марию. Хозяйка неожиданно разговорилась, пожелала показать небедной по тем временам Марии уровень своего достатка. Действие довольно естественное – свои должны знать своих. Что не показали, можно было домыслить, это и сделала Амине. Она только добавила к своему рассказу то, о чем в других подобных семьях не принято было рассказывать. К тому времени муж ее покоился на воинском кладбище в Каунасе, а она иногда присматривала за правнуком – мальчиком, который был и внуком воркутинского политзаключенного.

Прошло более тридцати лет с тех пор, как Галина Михайловна с мужем и маленькой дочкой после окончания войны поселилась в Каунасе, но и в новое время она не могла простить городу его послевоенную, как ей представилось, провинциальность. С обидой и насмешкой она рассказывала, что на каунасском вокзале прибывшую в город для несения службы семью встретила двуконная пролетка, а не обязательный на московской службе автомобиль. Этот речевой оборот «мы служили» был привычным для уха Амине – так говорили жены офицеров советской армии, матери постоянно менявшихся одноклассников или соседки по коммуналке. Наверное, так оно и было. Служили вместе муж и жена, вместе не принимали новые города, порядки, традиции и городские обычаи или привыкали к ним. Молодая соседка рассказывала о боях под Берлином так, словно сама была участницей или свидетельницей тех событий: «Танки шли, шли…», а на столешнице двумя пальцами она изображала, как шли эти танки. Молодым русским и украинским женщинам кочевая жизнь рядом с мужем-офицером казалась устроенной и благополучной. Воинские части уходили из Каунаса, приходили другие. Некоторые одноклассники Амине менялись чуть ли не ежегодно. Соседи в коммунальной квартире жили год-два, их сменяли новые, такие же молоденькие офицеры и их неопытные жены. Семьи жили в спокойном и неголодном городе, общались с такими же, часто не очень образованными и малоопытными сослуживцами и их женами. Это был свой, понятный круг. Все житье-бытие женщин сосредотачивалось на детях и быте. Интересоваться жизнью и культурой города не было желания. Они понимали чуждость и временность этого края в их судьбе. После Литвы воинскую часть чаще всего ждал переезд на Дальний Восток или Крайний Север. Знакомствами и вещами молодые семьи не обрастали. Это были временные жители города – без любви к нему, без привязанности. Они не понимали, может быть, с удивлением или даже внутренним страхом, почему советские люди на этой советской земле не все говорят на «нашем» языке?

В первый послевоенный год Галина Михайловна с мужем и семьей на пролетке прибыла в центр города, на Лайсвес аллею, в красивый многоэтажный дом. Высших офицеров после войны селили только на центральных улицах. Опасно было даже на прилегающих к центру – стреляли. Свою независимость защищали местные жители. Хозяйка не рассказывала, каким образом оказалась пустующей эта прекрасная квартира с мебелью в стиле модерн, со спальней красного дерева, дубовыми книжными шкафами и добротным письменным столом в кабинете, как досталась она семье полковника Зубцова. Гостиная с пианино и соседняя с ней столовая, или, как называла ее хозяйка, зала, были полны картин, английского фарфора, столового серебра и хрусталя. Среди этих прекрасных вещей странно смотрелись грубоватые советские вазочки и фотокарточки в дешевых рамочках. Не менее странно прозвучали объяснения хозяйки, что люстра с подвесками досталась ей в наследство от родителей. Видимо, что-то смущало Галину в ее рассказах о квартире. Да и к этому времени сведения о репрессиях, депортациях литовцев и занятых советскими офицерами квартирах в центре города уже перестали быть тайной за семью запорами. В разговоре проскользнуло, что выросла Галочка на Украине, в селе под Одессой. Как говорил острослов дядюшка Наполеон, «плетеные лапти ещё висели на стенке».

Старые фотографии в тяжелом, кожаном с металлическими углами альбоме, явно доставшемся Галине от прежних хозяев, рассказывали о судьбе семьи. Молоденькая Галочка на ялтинском пляже среди не очень молодых, бериевского образа, в круглых очечках и с небольшими животиками мужчин. Внизу надпись «Привет из Ялты». Галя пока ещё стесняется и смотрится в этой компании не очень органично. А следующие фотографии – Москва, Красная площадь, подтянутые офицеры, муж-москвич. Фотография военных лет – из Ташкента, где Галя с дочкой была в эвакуации. Потом – Каунас, Галина с дочерью в парке Витаутаса, рядом с милым фонтаном – целующиеся карпы в центре, она же на заснеженной Лайсвес аллее рядом с Собором, в воинской части среди офицерских жён. Муж на этих фотографиях встречается редко – он занят на службе. Галина Михайловна уже в каунасских нарядах, популярных среди жен высшего советского офицерства. На ней крепдешиновые и креп-жоржетовые платья, шляпки из соломки и цветного фетра, перчатки и небольшие сумочки – ридикюли, меховые шубки. Она регулярно ездит в Москву. Там богатые комиссионки с различными по происхождению вещами. Что-то привезли из Германии возвращающиеся с войны военные, что-то осталось от репрессированных интеллигентов, что-то распродается из сбереженного в годы войны.

В Каунасе таких магазинов не было. Вещи депортированных и бежавших на запад литовцев, погибших в гетто евреев чаще всего оставались в квартирах и вместе с квартирами переходили к новым хозяевам. Правда и среди представителей новой власти были люди, которые с возмущением отказывались от такого наследства и селились в скромных, пустых (конечно, освободившихся по тем же причинам) квартирах или комнатах в коммуналках. Амине помнит рассказ бывшего советского офицера, перемежавшийся словами, которые в тексте принято заменять точками. Таких точек в рассказе могло бы быть очень много. Это было долгое повествование о том, как его, офицера, хотели купить полным добра, чужим особняком, и как он отказался и пошел жить с семьей в коммуналку. Он вспоминал, как в русской деревне в тридцатые годы вывозили соседей-кулаков, как отец строго-настрого запретил семье подходить к опустевшему дому, как разворовывали этот дом мародёры. Но больше воспоминаний об отказе от дармового имущества Амине не приходилось записывать. Победители принимали то, что им принадлежало после победы – добычу.

Понятие «трофейный» вошло в послевоенный русский язык, но означало нечто иное, награбленное простым солдатом, прикрывавшее мародерство. В этом понятии существовал некий оттенок презрения к побежденным, собственного ухарства, права войны. Трофейный автомобиль «Опель», привезенный из Германии радиоприемник «Телефункен» или швейцарские часы на чьем-то запястье, лиса на скромненьком пальтишке соседки с первого этажа, даже роскошная кукла соседской Вали могли быть трофейными. Много сотен лет трофеи – это символы, знаки победы над неприятелем. В Литве захват квартир, мебели, книг, одежды депортированных или погубленных в гетто был бесправным. Эта акция не имела юридического обоснования. Она не могла быть названа ни репарацией, ни реституцией. Названия этому явлению не было. Сам язык регулировал отношения, язык сопротивлялся советскому варварству.

Дочь Галины Михайловны лет с десяти красовалась в матросках, юбочках клеш, шубках из красивого меха, вышитых летних и зимних платьях. Нарядная и присмотренная девочка играла на домашнем пианино. К ней с детства приходила известная в Каунасе учительница музыки Фаина Гринблат. Да, языкам не учили. А зачем? Она хорошо училась в школе, а русский язык в десятой средней школе преподавали замечательные учителя. Литовского языка в семье Галины Михайловны не учили, он совершенно не был нужен. В магазинах, кинотеатрах и ресторанах говорили по-русски, на рынок ходила домработница, как она договаривалась с деревенскими женщинами-торговками, хозяйку не беспокоило. В бане семья не нуждалась. Да и знать там нужно было несколько литовских слов – парная, шайка, «не занимай моего места».
В Каунасский музыкальный театр Зубцовы ходили очень редко. Когда приехали в Каунас, посмотрели «Свадьбу в Малиновке» – не понравилась. В театре шли оперетты и классические оперы – «Евгений Онегин», «Пиковая дама», но уважающие себя каунасские дамы из высшего советского офицерского круга предпочитали съездить в Москву и посетить, если была такая потребность, Большой театр. Тем более материальные возможности были – зарплаты хорошие, а быт в прекрасных квартирах был полностью устроен. Свободное время проводили в своем кругу – застолья, карты. Позже открыли Палангу, на лето стали снимать квартиры у моря. А в повседневной жизни время Галины Михайловны отнимали походы в школу, обсуждение школьной жизни дочери, общение с учителями. В первые послевоенные годы детей в Каунасе родилось очень много. В школах в первый год совместного обучения мальчиков и девочек были полные классы. И русские школы в Каунасе открывались одна за другой - их было четыре вместо одной предвоенной Первой русской гимназии. Да и планирование обедов для мужа и его товарищей у Галины занимало очень много времени. Парикмахерша приходила домой. Распределители и спец. магазины появились чуть позже и очень облегчили жизнь Галины Михайловны, а в первые годы – домработница отвечала за рынок и утренние приходы молочницы, которая на рассвете прямо к дверям квартиры по обычаям предвоенного времени приносила молоко, предлагала курицу или ягоды прямо из леса.

Амине слушала этот рассказ постаревшей советской дамы, которая и сейчас чувствовала себя значительной и непогрешимой, и думала. Думала о том, как из этой чудесной квартиры в 1944 году уходили жильцы, закрывали двери, оставляли ключ дворнику и просили присмотреть за цветами, если они были в доме. Уходили, предполагая вернуться к концу лета – началу осени. Скорее всего, у них был автомобиль и уехали они к родственникам на западную границу Литвы, чтобы переждать некоторое время и вернуться домой. Но пришлось границу пересечь, да и границ не было. Время было такое, что оставляли и могилы предков, и живых родителей – выжить, потом всем вместе, собраться, семье соединиться. Все должно кончиться скоро, скоро, возможно, к осени. Дальнейшую судьбу хозяев квартиры Амине не воображала…

Амине представляла, как вошла Галя в чужую, полную добра квартиру. В шкафах лежало постельное белье, висели пальто и платья, ожидали уехавшую хозяйку меха и шляпки. В буфете было сложены скатерти и салфетки с вышитыми незнакомыми латинскими буквами монограммами. Огромная ванная комната украшена красивыми плитками. В другом конце квартиры еще одна туалетная комната поменьше – для гостей. В гостиной совершенно непривычный предмет – огромный мраморный камин, а рядом каминные щипцы и корзина для поленьев. Кухня удивляла множеством кухонной посуды и разных приборов не очень понятного назначения. Но Галю смутить было трудно – разберемся в этих штучках. Из кухни вела на «черную» лестницу еще одна дверь. В небольшом коридоре стояли нарядные велосипеды – мужской и женский. Рядом с кухней была скромная комнатка с кроватью и тумбочкой. Как догадалась новая хозяйка – для прислуги. Она незамедлительно обратила внимание на это обстоятельство, и через несколько дней в комнатке поселилась домработница – немолодая русская женщина, которая жила в Литве еще с «тех» времен. Была прислуга очень тихой и услужливой, понимала, что Галина – хозяйка, а она еще маленькой девочкой с родителями бежала в Литву из Санкт-Петербурга от революции и теперь полностью жизнь ее семьи зависит от сильных во власти.

Амине представила, как новые обитатели квартиры приспосабливали ее к своим потребностям. Книги старых хозяев вывозили на грузовике в воинскую часть солдаты, чтобы сжечь в печах. Эти чужие книги на литовском, латинском, иностранных языках, в кожаных переплетах, старые и с разными, непонятными, на чужом языке заметками новым жильцам были не нужны. Дубовые шкафы заполнялись советскими собраниями сочинений. Никто новых книг не читал, но вдруг пригодятся когда-нибудь. Так и стояли в книжных шкафах ряды русской классики, советских писателей и переводов, подобранные Галиной по цветам и оттенкам обложек. Отдельный шкаф был заполнен полным собранием сочинений Ленина, он удивил Амине особенно. Книги в синих переплётах занимали очень много места, их, вероятно, не открывали никогда. За новыми книгами хозяйке и в книжный магазин ходить не было необходимости – приносил посланный адъютантом мужа солдатик. Не всегда Галина читала их названия. Книги были нужны для престижа. Это впечатление, которое производит хороший дом. А может дочка или внуки начнут читать?

P. S. Советские воинские части покидали Литву в начале девяностых годов, история повторилась. В каунасские русские школы книги на русском языке свозились грузовиками и грудами лежали в спортивных и актовых залах. Позже литовские друзья Амине стали дарить собственные домашние библиотеки русских изданий, но принимать их никто не хотел. Публичные библиотеки скоро разобрались, что русских читателей значительно меньше, чем книг. Амине пыталась пристроить книги, но библиотеки отказывалась. Русские школы вобрали в себя все, что могли, но и они стали закрываться и пристраивать свои собрания книг. Затем началась новая эмиграция из страны – уезжали евреи на историческую родину, литовцы и русские – работать в Европу и дальше. Была эта эмиграция активной, уезжавшие обращались к Амине – заберите книги. И опять она звонила и просила – примите, не уничтожайте! Выход нашёлся исключительный – Амине дозвонилась до тюрьмы Правенишкес. Там согласились принимать книги на русском языке, но с доставкой прямо к входу в это заведение. Давала телефон тем, кто обращался с книгами, но за судьбой книг уже не следила. В своем доме приютила двести томов «Всемирной литературы», вспоминая очередь на подписку за этим изданием. Даже в Каунасе очередь была с вечера, ее занимали со стульями и раскладушками, устраиваясь на всю ночь рядом с книжным магазином на Лайсвес аллее, возле Собора. Амине была в то время студенткой, на такие роскошества денег не хватало, но тринадцать томов Владимира Маяковского, купленные на стипендию в ущерб кофе и утреннему блину в соседней с Университетом «Блинной», с того времени занимают место на полках и не раскрываются уже лет двадцать. А отдать – слабо!

Прошли годы, и внучка Галины Михайловны вышла замуж за молодого человека, отец которого был депортирован из Литвы во время первого вывоза литовцев. Было отцу жениха в те годы двадцать лет. В воркутинских лагерях он пробыл двенадцать лет, после освобождения строил барак, в который позже привел молодую жену, такую же бывшую зечку. В этом бараке родился его сын. Отец нынешнего жениха долго работал на шахте, заработал болезнь легких и вернулся в родную Литву только в семидесятые годы. Галина Михайловна давно похоронила мужа, спокойно и благопристойно доживала жизнь в привычном мире и родной квартире. Она никак не могла понять, почему так трагически принимают родители жениха этот брак, почему мать жениха отказалась приехать на свадьбу и лежит с сердечным приступом. Галина искренне верила, что молодому человеку повезло – он входит в состоятельную и достойную семью. Мужа своего она чрезвычайно уважала. Да, принимал участие в депортациях: мало ли какие приказы ему приходилось выполнять? Сама она никогда политикой не интересовалась и над странными поворотами судьбы не задумывалась. Главное, устроить жизнь молодой семьи, а для этого есть все основания - внучку она обожала и все, что было в ее квартире, оставляла ей. Разве не это главное для молодожёнов?

Мария Староста. О том, как мы жили среди своих, или о Каунасе по-русски, Litres, 2018.

Daugiau knygos ištraukų galima paskaityti čia.